Неточные совпадения
Ему приятно было чувствовать эту легкую
боль в сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений своей
груди при дыхании.
Над ней посмеивались, говоря: «Она тронутая, не в себе»; она привыкла и к этой
боли; девушке случалось даже переносить оскорбления, после чего ее
грудь ныла, как от удара.
Даже чуть не смешно ему стало, и в то же время сдавило
грудь до
боли.
Катерина Ивановна стояла тут же, с
болью переводя дух и держась руками за
грудь.
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась в платок и сунула его напоказ священнику, с
болью придерживая другой рукою
грудь. Платок был весь в крови…
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в
груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти
боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Самгин тоже опрокинулся на стол, до
боли крепко опираясь
грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно с человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими, книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим...
Он шагал мимо нее, рисуя пред собою картину цинической расправы с нею, готовясь схватить ее, мять, причинить ей
боль, заставить плакать, стонать; он уже не слышал, что говорит Дуняша, а смотрел на ее почти открытые
груди и знал, что вот сейчас…
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять
боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из
груди при каждом ее болезненном стоне.
Она положила перо, склонила опять голову в ладони, закрыла глаза, собираясь с мыслями. Но мысли не вязались, путались, мешала тоска, биение сердца. Она прикладывала руку к
груди, как будто хотела унять
боль, опять бралась за перо, за бумагу и через минуту бросала.
Звуки почти до
боли ударяют его по
груди, проникают до мозга — у него уже мокрые волосы, глаза…
Он вдруг почувствовал как бы сильнейшую
боль в
груди, побледнел и крепко прижал руки к сердцу.
— Да уж и попало-с, не в голову, так в грудь-с, повыше сердца-с, сегодня удар камнем, синяк-с, пришел, плачет, охает, а вот и
заболел.
Крик радости вырвался из моей
груди. Это была тропа! Несмотря на усталость и
боль в ноге, я пошел вперед.
Он опять слушал, сказал, что расстроена больше прежнего, много говорил; да и грудь-то у меня
болела, — я и расчувствовалась, заплакала: ведь умирать-то не хотелось, а он все чахоткой пугал.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни
боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и
грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Поправьте одежду-то, да поговорим хорошенько!» А у меня, точно,
грудь уж начинала
болеть.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой
груди, крик
боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Оставалось умереть. Все с часу на час ждали роковой минуты, только сама больная продолжала мечтать. Поле, цветы, солнце… и много-много воздуха! Точно живительная влага из полной чаши, льется ей воздух в
грудь, и она чувствует, как под его действием стихают
боли, организм крепнет. Она делает над собой усилие, встает с своего одра, отворяет двери и бежит, бежит…
Сердце у меня сжималось, в
груди все стояло ощущение заливающей теплоты, в душе
болело сознание разлуки, такое сильное, точно я опять расстался с живым и близким мне человеком.
Если они безмолвно и неподвижно переносят ее, так это потому, что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает им горло, отдается колючею
болью в
груди, каждое движение тела, обремененного цепями, грозит им увеличением тяжести и мучительного неудобства их положения.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно
болела грудь.
От Вильгельма сегодня получил письмо: он, бедный, хворает, жалуется на
боль в
груди и на хандру, которая обыкновенно сопровождает эту
боль. Дайте весть, что благополучно дошли материалы нематериальные.
Но я с удивлением принимал ее ласки; я еще более удивился, заметив, что голова и руки мои были чем-то обвязаны, что у меня
болит грудь, затылок и икры на ногах.
Ежеминутная опасность потерять страстно любимое дитя и усилия сохранить его напрягали ее нервы и придавали ей неестественные силы и как бы искусственную бодрость; но когда опасность миновалась — общая энергия упала, и мать начала чувствовать ослабление: у нее
заболела грудь, бок, и, наконец, появилось лихорадочное состояние; те же самые доктора, которые так безуспешно лечили меня и которых она бросила, принялись лечить ее.
Карл Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказание состояло в физической
боли, происходившей от такого положения; St.-Jérôme, выпрямляя
грудь и делая величественный жест рукою, трагическим голосом кричал: «A genoux, mauvais sujet!», приказывал становиться на колени лицом к себе и просить прощения. Наказание состояло в унижении.
— Нет, сегодня опять молочная лихорадка, и
грудь очень
болит, — отвечала Каролина Карловна, нисколько, как видно, не стесняясь.
И вот наконец кончена и работа; бросаю перо и подымаюсь, ощущаю
боль в спине и в
груди и дурман в голове.
— Мамаша приехала сюда очень больная, — прибавила Нелли тихим голосом, — у ней
грудь очень
болела. Мы долго искали дедушку и не могли найти, а сами нанимали в подвале, в углу.
Помню, как старик убирал ее гробик цветами и с отчаянием смотрел на ее исхудалое мертвое личико, на ее мертвую улыбку, на руки ее, сложенные крестом на
груди. Он плакал над ней, как над своим родным ребенком. Наташа, я, мы все утешали его, но он был неутешен и серьезно
заболел после похорон Нелли.
— Где дедушка? — спросила она, наконец, едва слышным и хриплым голосом, как будто у ней
болела грудь или горло.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая
боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и
грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
«Нате, возьмите!» Это облегчало тихую
боль ее сердца, которая, вздрагивая, пела в
груди ее, как тугая струна.
Билась в
груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой
болью…
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках
боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В
груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на
груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала
боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило
грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной
грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро
болела голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Он повторил это слово сдавленным голосом, точно оно вырвалось у него с
болью и усилием. Я чувствовал, как дрожала его рука, и, казалось, слышал даже клокотавшее в
груди его бешенство. И я все ниже опускал голову, и слезы одна за другой капали из моих глаз на пол, но я все повторял едва слышно...
От долгого сиденья у него затекли ноги и
заболела спина. Вытянувшись во весь рост, он сильно потянулся вверх и выгнул
грудь, и все его большое, мускулистое тело захрустело в суставах от этого мощного движения.
Добежав уже до внешнего рва, все смешались в глазах Козельцова, и он почувствовал
боль в
груди и, сев на банкет, с огромным наслаждением увидал в амбразуру, как толпы синих мундиров в беспорядке бежали к своим траншеям, и как по всему полю лежали убитые и ползали раненые в красных штанах и синих мундирах.
— Вам, дядя, хорошо так рассуждать! У вас нет никаких желаний и денег много, а у меня наоборот!.. Заневолю о том говоришь, чем
болишь!.. Вчера, черт возьми, без денег, сегодня без денег, завтра тоже, и так бесконечная перспектива idem per idem!.. [одно и то же!.. (лат.).] — проговорил Ченцов и, вытянувшись во весь свой длинный рост на стуле, склонил голову на
грудь. Насмешливое выражение лица его переменилось на какое-то даже страдальческое.
Я слышал, как Фаинушка всхлипывала от
боли, силясь не отставать, как"наш собственный корреспондент"задыхался, неся в
груди зачатки смертельного недуга, как меняло, дойдя до экстаза, восклицал: накатил, сударь, накатил!
Стоны за стонами вырывались из
груди, нимало не нарушая сна; органический недуг продолжал свою разъедающую работу, не причиняя, по-видимому, физических
болей.
Во всем чары да чудеса мерещились Передонову, галлюцинации его ужасали, исторгая из его
груди безумный вой и визги. Недотыкомка являлась ему то кровавою, то пламенною, она стонала и ревела, и рев ее ломил голову Передонову нестерпимою
болью. Кот вырастал до страшных размеров, стучал сапогами и прикидывался рыжим рослым усачом.
Росла, расширяя
грудь до
боли, выжимая слёзы, жалость, к ней примешивалась обида на кого-то, — захотелось бежать в город, встать там на площади — на видном для всех месте — и говорить мимо идущим...
Спорил с нею и чувствовал, что женщина эта коснулась в
груди его нарыва, который давно уже безболезненно и тайно назревал там, а сейчас вот — потревожен, обнаружился и тихонько, но неукротимо
болит.
Ему пришлось драться: он шёл домой, обгоняемый усталыми бойцами города, смотрел, как они щупают пальцами расшатанные зубы и опухоли под глазами, слышал, как покрякивают люди, пробуя гибкость ноющих рёбер, стараются выкашлять
боль из
грудей и всё плюют на дорогу красными плевками.
Из церкви Матвей вынес тупое недоумение и
боль в голове, точно он угорел. Стояли без шапок в ограде церкви, Шакир чесал
грудь, чмокал и ныл.
Все покрывается туманом, в
груди трепет,
боль; зачем я встретилась с Вольдемаром?
Феня слушала его с опущенными глазами, строгая и бледная, как мученица. Только ее соболиные брови вздрагивали да высоко поднималась белая лебяжья
грудь. Гордей Евстратыч не видал ее краше и теперь впивался глазами в каждое движение, отдававшееся в нем режущей
болью. Она владела всеми его чувствами, и в этой крепкой железной натуре ходенем ходила разгоравшаяся страсть.